— Да ладно тебе, — сказал Вик, — расслабься.
— Не ладно, — возразил я, хотя давно проиграл сражение.
— Вот увидишь, всё пройдёт как по маслу, — в сотый
раз повторил Вик и, сверкнув ослепительной улыбкой, пропел: — Девчонки,
девчонки, девчонки!
Мы учились в школе для мальчиков на юге Лондона. И
хотя кое-какой опыт общения с девочками у нас имелся (по большей части у
Вика — на моём счету значились три мимолётных поцелуя), стоит признать,
что крутились мы в основном среди мальчишек и по-настоящему понимали
только их. По крайней мере, я — не знаю, как Вик. К тому же Вика я не
видел лет тридцать, и плохо представляю, о чём бы мы говорили, сведи нас
случай.
Мы плутали в хитросплетении мрачных, пыльных улочек,
что примыкали тогда к вокзалу Ист-Кройдона. Вик прослышал о вечеринке от
подружки и загорелся. Возражения не принимались. Родители уехали на
конференцию, и на неделю я перебрался к нему. Деваться было некуда — я
плёлся вслед за Виком.
— Послушай, — заныл я, — мне там ничего не светит.
Тебе опять достанется самая классная девчонка, вы свалите в тёмный
уголок, а я весь вечер просижу на кухне с чьей-нибудь мамашей,
поддакивая сплетням о политике. Хорошо ещё, если речь не зайдёт о
поэзии.
— А ты не молчи. Говори. Девчонки это любят, — посоветовал Вик. — Так. Нам, вроде, туда.
Он бодро махнул пакетом с бутылкой вина в конец улицы.
— Что значит, вроде?
— Алисон шепнула мне адресок, но я забыл бумажку на столе. Не дрейфь — найдём.
— Как? — Во мне шевельнулась робкая надежда.
— Идём дальше, смотрим по сторонам, — начал объяснять
мне, словно малолетнему дурачку, Вик, — и вот она — вечеринка. Проще
простого.
Я огляделся — вечеринкой и не пахло; по сторонам
теснились дома, под дверями ржавели машины и велосипеды, пылились
витрины ларьков. В этих ларьках с их особым неземным ароматом торгуют
открытками, уценёнными комиксами и порнографическими журналами,
упакованными в непрозрачную плёнку. Помню, как-то раз Вик запихал такой
журнал под свитер и попытался слинять, но далеко не ушёл — продавец
поймал его и вытряхнул добычу.
Мы упёрлись в конец улицы и повернули к выстроившимся в ряд домам. Разгар летнего вечера, а вокруг — ни души.
— Хорошо тебе говорить, — не унимался я. — Девчонки и так тебе проходу не дают, даже рта раскрывать не надо.
Всё верно. Стоило Вику ухмыльнуться, и все девушки были его.
— Ничего подобного. Ты главное не молчи.
Те поцелуи, о которых я упоминал, достались мне
легко. К сестре приходили подружки, и стоило одной из них оказаться
поблизости, пока сестричка занималась своими делами, как я просто чмокал
девушку в щёку. Не припоминаю разговоров. О чём тут разговаривать?
— Они обычные девчонки, — настаивал Вик. — Не инопланетянки ведь.
Едва мы свернули, как надежда разойтись ни с чем
стала угасать: сквозь стены и окна дома напротив пробивались низкие
пульсирующие звуки. Восемь вечера — не так уж и рано, особенно если нет и
шестнадцати, пусть даже до шестнадцати тебе осталось всего ничего.
Моим родителям всегда хотелось знать, где я и с кем, а
вот родителям Вика не было дела до того, где он пропадает. Вик был
младшим из пяти братьев — о таком я и не мечтал. Имея двух младших
сестренок, я гордо лелеял свое одиночество и считал себя особенным. В
тринадцать я перестал загадывать желания, глядя на падающие с небес
звёзды, но всегда хотел только одного — заполучить брата.
Мы ступили на щербатую дорожку, миновали изгородь,
сиротливый розовый куст и оказались перед облицованным галькой фасадом.
Позвонили — открыла девочка. Не спрашивайте, сколько ей было лет.
Загадка девичьего возраста доводила меня до исступления. Начинали мы
вместе детьми, мальчиками и девочками, и время текло для нас с
одинаковой скоростью. Пять, семь, одиннадцать лет. Однако наступал день,
когда всё шло наперекосяк. Девочки совершали рывок, оставляя нас далеко
позади. Казалось, они понимают всё на свете, у них начинались месячные,
появлялась грудь, лица украшал макияж и чёрт знает что ещё — куда нам
было разобраться. Картинки в учебнике анатомии не слишком помогали
взрослеть по-настоящему. А вот девочки, наши одногодки, взрослели легко.
Мы с Виком взрослыми не были, и я сомневался, смогу
ли догнать сверстниц, даже когда начну бриться каждый день, а не раз в
две недели?
— Привет, — поздоровалась незнакомка.
— Мы друзья Алисон, — представился Вик.
С Алисон, — веснушчатой девушкой с копной оранжевых
волос и глумливой улыбочкой, — мы познакомились в Гамбурге, куда наш
класс отправился по школьному обмену. Организаторы решили разбавить
мальчишечью компанию и включили в группу нескольких учениц из соседней
школы. Все они были примерно нашего возраста, разбитные и смешливые, у
всех имелись взрослые работающие дружки, кто с машиной, кто с
мотоциклом, а один, как пожаловалась мне под конец вечеринки, — на
кухне, где ж ещё, — девушка с кривыми зубами и курткой из енота,
умудрился обзавестись женой и детьми.
— Её нет, — ответила девушка, стоя в дверях. — И не было.
— Не страшно, — Вик расплылся в улыбке. — Я Вик, а это Энн.
Мимолётная заминка, и девушка улыбнулась ему в ответ.
Вик держал в руках целлофановый пакет с бутылкой белого вина, которую
вытащил из родительского бара.
— Куда это ставить?
Девушка посторонилась, впуская нас внутрь.
— На кухню. К другим бутылкам.
Золотые волнистые волосы. Очень хорошенькая. Я разглядел это даже в полумраке прихожей
— А тебя как зовут? — спросил Вик.
Её звали Стелла. Вик выдал свою белозубую улыбку и
заявил, что Стелла — самое красивое имя из всех, что ему приходилось
слышать. Вот проныра! Противнее всего, что прозвучало это очень
убедительно, словно именно так он и думал.
Вик отправился на кухню, а я заглянул в ближайшую
комнату, из которой раздавалась музыка. Там танцевало несколько человек.
Стелла скользнула мимо меня, замерла на мгновение, и, легко поймав
ритм, слилась с музыкой. Я стоял и смотрел на неё.
Дело происходило на заре панк-рока. На своих
вечеринках мы крутили «Adverts,» «Jam,» «Stranglers», «Clash» и «Sex
Pistols». Кто другой пускал «ELO», «10cc», а то и «Roxy Music». В лучшем
случае, Боуи. В Германии единственным альбомом, на котором единодушно
сошлись все, стал «Harvest» Нила Янга. Всю дорогу нас сопровождала
навязчивым мотивом его «Золотое сердце»: Там — за океаном, золотое
сердце я искал…
Музыку, звучавшую в этой комнате, я не узнавал.
Она походила на электронные переборы немецкой группы
«Kraftwerk» с примесью необычных звуков, напоминавших пластинку BBC
«Radiophonic Workshop», подаренную мне на день рождения. Ритм, однако,
имелся, и с пяток девочек томно раскачивались в такт, но я смотрел
только на Стеллу. Куда до неё было остальным.
Из-за моей спины в комнату протиснулся Вик. В руке он держал баночку пива.
— На кухне полно выпивки, — бросил Вик на ходу и
подошёл к Стелле. Уж он-то молчать не собирался. Из-за музыки я не
слышал их разговора, но точно знал, что буду лишним.
Пива в те времена я не любил. Добравшись до кухни, я
оглядел запасы. На столе стояла большая бутылка кока-колы. Я налил
пластиковый стакан доверху, так и не рискнув завязать разговор с двумя
оживлёнными и очень хорошенькими девочками, шептавшимися в полутёмном
уголке. Обе чернокожие, с блестящими волосами, одетые, словно
кинозвёзды. Обе говорили с акцентом, и обе были не про меня.
Я вышел их кухни со стаканом в руке.
Дом оказался просторнее и запутаннее обычного
двухуровневого строения, каким выглядел снаружи. В комнатах горел
приглушённый свет, — вряд ли здесь нашлась бы лампочка мощнее
сороковаттной, — и везде, куда я ни заглядывал, кто-нибудь сидел.
Насколько помню, одни девочки. До второго этажа я не добрался.
На застеклённой веранде скучала одна из них. Её русые
волосы, длинные и прямые, казались почти белыми. Она сидела у
стеклянного столика, сцепив руки, и грустно смотрела в окно — в саду
сгущались сумерки.
— Не против, если я присяду? — Я указал стаканом на
диван. Девушка помотала головой и тут же пожала плечами, давая понять,
что ей всё равно. Я сел. Мимо веранды прошёл Вик. Он разговаривал со
Стеллой, но не удержался и скосил глаза на меня, робкого и смущённого.
Вик изобразил рукой открывающийся и закрывающийся рот. Говори. Ясное
дело.
— Ты живешь поблизости? — спросил я.
Девушка покачала головой. На ней была серебристая блузка с глубоким вырезом, и я старался не пялиться на холмики грудей.
— Тебя как зовут? Я Энн.
— А я — Вэйнова Вэйн, — непонятно ответила девочка. — Я вторичная.
— Хм, необычное имя.
Она уставилась на меня огромными прозрачными глазищами.
— Это значит, что моя создательница тоже Вэйн, и я перед ней в ответе. Мне не позволено размножаться.
— А не рановато ли думать об этом?
Она разжала руки и подняла над столиком, растопырив пальцы.
— Видишь?
Кончик искривлённого мизинца на левой руке расщеплялся на два ноготка. Небольшое уродство.
— Когда работа надо мной завершилась, стало ясно, что
придётся выбирать: сохранить меня или уничтожить. Мне повезло, и я
отправилась путешествовать, а мои более совершенные сёстры остались
дома, в стазисе. Они — первичные. Я — вторичная.
— Я обязана вернуться к Вэйн и рассказать обо всём, что видела и испытала здесь.
— Я и сам не местный, не из Кройдона, — сказал я,
решив про себя, что она смахивает на американку. Я ничего не понял из её
рассказа.
— Конечно, — согласилась девушка. — Тут все не местные.
Она положила левую изуродованную руку на стол и, словно пряча, накрыла правой.
— Я надеялась, что здесь окажется просторнее, свежее и
красочнее. И всё равно, этот мир — сокровище. — Она зевнула и, оторвав
на долю секунды правую руку от стола, прикрыла ладошкой рот.
— Иногда мне становится скучно, и я жалею, что
отправилась в путешествие. Их я увидела на карнавале в Рио, высоких,
переливающихся золотом, с крыльями и фасеточными глазами. Бросилась к
ним, потеряв голову от радости, но они оказались людьми, наряженными в
костюмы. Тогда я спросила у Хола Колт: «Почему они так хотят походить на
нас?». И Хола Колт ответила: «Они ненавидят свой цвет, розовый с
коричневым, и свои крохотные размеры». Даже мне они кажутся маленьким, а
ведь я ещё не выросла. Словно попала в мир детей или гномов.
Девушка усмехнулась и добавила:
— Им повезло, что они не видели Хола Колт.
— Не хочешь потанцевать? — спросил я.
Она покачала головой.
— Нельзя. Мне запрещено всё, что может привести к разрушениям. Я принадлежу Вэйн.
— Может, выпьешь чего-нибудь?
— Воды.
Я вернулся на кухню, подлил себе колы и набрал из-под
крана стакан воды. Затем обратно в прихожую, оттуда на веранду, но там
оказалось пусто.
Наверное, девочка вышла в туалет. Мне хотелось, чтобы
она передумала и согласилась потанцевать со мной. Я направился в
танцевальную комнату. Народу прибыло. Появились новые девочки и
несколько незнакомых ребят, явно старше нас с Виком. Никто не танцевал в
паре, кроме Вика, который держал Стеллу за руку. Едва музыка стихла,
Вик как бы ненароком, почти по-хозяйски, приобнял Стеллу, отсекая
возможных конкурентов.
Девушки, с которой я познакомился на веранде, среди танцующих не было, и я решил, что она поднялась на второй этаж.
Я вошёл в комнату напротив танцевальной и опустился
на диван. Там уже сидела девушка с короткими тёмными волосами, торчащими
как колючки. Она явно нервничала.
Говори, сказал я себе.
— У меня тут лишний стакан воды. Не хочешь?
Она кивнула и осторожно приняла стакан, будто не доверяя своему зрению и рукам. Казалось, само движение ей в новинку.
— Мне нравится путешествовать, — девушка неуверенно
улыбнулась, обнажив щель между передними зубами. Она потянула воду из
стакана на манер взрослой, словно пробуя дорогое вино.
— Прошлый раз мы летали на солнце, и вместе с китами
плескались в огненных бассейнах. Мы трепетали, слушая их рассказы о
внешних мирах. Затем ныряли глубже, где нас подхватывали и баюкали
потоки тепла.
— А теперь мне захотелось вернуться. Впервые. Я ещё
столького не видела, так нет, мы оказались здесь, в твёрдом мире. Тебе
нравится?
— Что?
Она неуверенно повела рукой, указывая на диван, кресла, занавески, газовый камин.
— Здесь неплохо.
— Я говорила им, что не хочу в твёрдый мир.
Родитель-наставник был разочарован. «Ты многое узнаешь» — сказал он. Я
ответила: «На солнце столько неизвестного, я хочу туда. Или в глубины.
Джесса сплела паутину между галактиками, а мне нельзя?». Всё впустую,
пришлось отправиться в твёрдый мир. Родитель-наставник поглотил меня, и я
оказалась здесь, в гниющем куске мяса на каркасе из кальция. Едва я
воплотилась, внутри у меня затряслось, зачавкало и захлюпало. Я сказал
родителю-наставнику, что предпочла бы умереть — в тот раз мне впервые
пришлось проталкивать воздух через рот и вибрировать голосовыми связками
— и он признался, что смерть неизбежна на выходе из твёрдого мира.
У девушки на запястье висели чёрные бусы, которые она нервно теребила.
— Но в мясе заключено знание, — сказала она, — и я намерена завладеть им.
Мы сидели рядышком, и я решил, что пора как бы между
прочим приобнять ее. Нужно лишь медленно вытянуть руку вдоль спинки
дивана, незаметно опустить и слегка коснуться плеча.
— Вот, например, жидкость в глазах. Никто не говорил
мне, что твёрдый мир расплывается, и я до сих пор не понимаю. Мне
удалось прикоснуться к складкам пространства, проникнуть вовне и слиться
с тахионными лебедями, но я все равно не понимаю.
Милая, пусть и не самая симпатичная из всех, она
притягивала меня. Рука осторожно скользнула вниз и коснулась её спины.
Возражений не последовало.
В дверях появился Вик и окликнул меня. Он стоял в
обнимку со Стеллой и махал мне рукой. Я затряс головой, давая понять,
что всё идёт как надо, но он не отвязывался. Пришлось вставать с дивана и
топать к нему.
— Чего?
— Слушай, — начал оправдываться Вик. — Мы не туда
попали. Я ошибся. Вот поговорил со Стеллой и всё понял. Она мне
объяснила. Это другая вечеринка.
— Чёрт! И что делать? Проваливаем?
Стелла замотала головой. Вик наклонился и нежно поцеловал её в губы.
— Солнышко, ты ведь рада, что меня сюда занесло?
— Сам знаешь, — ответила Стелла.
Вик посмотрел на меня и улыбнулся своей белозубой
улыбочкой: прямо пройдоха прекрасный принц из сказочки, затеявший
очередное коварство.
— Не переживай. Тут собрались одни туристы. Какой-то школьный обмен. Помнишь, мы ездили в Германию?
— Ты уверен?
— Энн, с девчонками, конечно, надо говорить, но иногда и послушать не мешает. Уяснил?
— Я уже поговорил с парочкой.
— И как успехи?
— Ты влез в самую неподходящую минуту.
— Ну, извини. Хотелось дать тебе знать.
Вик потрепал меня по плечу, и они со Стеллой двинулись прямиком на второй этаж.
Все девушки, которые мне попадались на этой
вечеринке, выглядели в полумраке очень красивыми. У всех безупречные
черты лица, но главное — было в них что-то необычное, какая-то
неуловимая неправильность, которая отличает живого человека от
совершенного манекена.
Стелла была самой красивой, но она досталась Вику, и
они вместе поднимались на второй этаж. Вот так всегда, и никуда от этого
не деться.
На диване уже сидело несколько человек, болтая со
щербатой девушкой. Кто-то пошутил, и все рассмеялись. Чтобы сесть рядом с
ней, мне пришлось бы протискиваться, да и сама она явно меня не ждала,
и, похоже, не заметила моего исчезновения. Я вышел в прихожую и заглянул
в танцевальную комнату. Попытался определить, откуда идёт музыка, но не
увидел ни проигрывателя, ни колонок.
Из прихожей я двинулся в сторону кухни.
Обычно на вечеринках я любил туда заглянуть. Никого
не волнует, зачем вы ошиваетесь на кухне. К тому же, на этой вечеринке я
не заметил ни одной мамаши. Перебрав бутылки, выставленные на столе, я
плеснул в свой стакан на палец Перно и долил кока-колой. Бросил
несколько кубиков льда и с удовольствием отхлебнул, посмаковав сладкий,
слегка терпкий вкус.
— Что ты пьёшь? — раздался девичий голос.
— Перно, — ответил я. — Напоминает анисовое драже, только с алкоголем.
Объяснять, что пробую его впервые, и то потому, что
услышал на пластинке с записью концерта «Velvet Underground», как кто-то
из толпы требовал Перно, я не стал.
— Можно мне?
Я плеснул Перно во второй стакан, добавил колы и
протянул девушке. Её медно-каштановые волосы локоны струились по плечам.
Сейчас редко увидишь такую причёску, но в те времена она была
популярна.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Триолет.
— Красивое имя, — заметил я без особой уверенности. Девушка, однако, была ничего.
— Это стихотворная форма, — сказала она с гордостью. — Как и я.
— Так ты — стихотворение?
Она улыбнулась и застенчиво отвела глаза. Я
залюбовался греческим профилем — идеально прямой нос продолжал линию
лба. Год назад мы ставили «Антигону» в школьном театре. Я играл
вестника, который приносит Креонту весть о смерти Антигоны. Во время
представления мы надевали полумаски с похожим профилем. Её лицо
напомнило мне о той постановке и героинях Барри Смита из комиксов про
Конана. Будь это позже лет на пять, я бы вспомнил прерафаэлитов,
портреты Джейн Моррис и Элизабет Сиддал. Но тогда мне было всего лишь
пятнадцать.
— Так ты — стихотворение? — повторил я вопрос.
Она прикусила нижнюю губу.
— Можно и так. Я всё вместе: стих, рифма и раса, которая покинула свой мир, поглощённый водой.
— Нелегко быть и тем, и другим, и третьим.
— Как тебя зовут?
— Энн.
— Ты Энн, — сказала она. — Мужчина. Двуногий. Трудно быть и тем, и другим, и третьим?
— Но тут совсем другое — ничего антиномичного.
Это словечко попадалось мне в книжках, но ещё ни разу
я не произносил его вслух, поэтому сделал ошибку в ударении:
антинОмичного.
На Триолет было тонкое платье из белой шелковистой
ткани. Сегодня её серо-зелёные глаза напомнили бы мне о цветных
контактных линзах. Однако тридцать лет назад мир был другим. Помню, меня
не оставляли мысли о Вике со Стеллой. Я не сомневался, что они
добрались до спальни, и мучительно завидовал Вику.
Однако я продолжал разговаривать с этой девушкой,
хотя мы оба несли чепуху, да и звали ее наверняка не Триолет (моим
сверстникам не давали хипповских ИМЕН: все эти Радуги, Сияния, Луны;
дети хиппи ещё не успели подрасти, им было лет шесть, от силы — восемь).
— Мы знали — конец близок, — сказала девочка, — и
сложили стих, чтобы рассказать Вселенной о себе — для чего мы жили, что
сделали, о чём думали, мечтали и тосковали. Мы облекли наши грёзы в
слова и построили рифму, которой суждено звучать вечно. Магнитный поток
унёс стих к звезде, и там, в самом ее сердце, нашему стиху суждено
вспыхивать и выплёскивать в электромагнитном спектре слог за слогом,
покуда в других мирах за тысячи солнечных систем от нашей слова не
соберутся воедино. И тогда стих расшифруют, прочтут, и он возродится
снова.
— И что потом?
Она подняла голову. Серо-зелёными глазами на меня смотрела полумаска Антигоны, и глаза были её частью, чуждой и влекущей.
— Стоит услышать стих, и возврата нет, — ответила
она. — Он проникает в мир, вселяется в его обитателей и подчиняет их
себе. Они подстраиваются под его ритм, впитывают его строки, образы и
мироощущение. Уже в первом поколении дети появляются на свет со стихом
на устах, и недалёк тот час, когда они перестают рождаться. Дети больше
не нужны. Совсем. Остаётся лишь воплотившийся стих, проникший во все
уголки мироздания.
Я незаметно придвинулся и коснулся коленом её ноги.
Ей понравилось: она нежно положила руку мне на плечо, и я растаял.
— В одних мирах нам рады, — сказала Триолет. — В
других нас считают болезнью, ядовитым сорняком, который надо немедленно
уничтожить. Но где заканчивается насилие и начинается свободное
искусство?
— Не знаю, — ответил я, глупо улыбаясь. Незнакомая музыка пульсировала и гремела, вырываясь из танцевальной комнаты.
Триолет прижалась ко мне и… наверное, это был
поцелуй. Не знаю. Она коснулась моих губ, и, довольная, отстранилась,
словно пометила меня.
— Хочешь услышать? — спросила она. Я кивнул, ничего не соображая. Чтобы она ни предложила — я был в её власти.
Она придвинулась и зашептала. Странная штука поэзия —
ни с чем её не спутаешь, даже если не владеешь языком. Вы можете не
понимать ни слова по-гречески, но строки Гомера узнаете всегда. Мне
доводилось слышать польские и эскимосские стихи, и я ни на секунду не
усомнился, что это поэзия. Триолет шептала слова на незнакомом языке, но
они захватывали меня, словно вихрь, и пронзали насквозь. Я видел
сверкающие хрустальные башни и людей с серо-зелёными глазами; и в каждом
слоге ощущался неумолимый, безжалостный натиск океана.
Наверное, я поцеловал её по-настоящему. Не помню. Мне очень хотелось.
Я очнулся, когда Вик грубо встряхнул меня.
— Вставай! — кричал он. — Быстрее!
Сознание, улетевшее за тысячи миль, медленно возвращалось.
— Шевелись, придурок! — Голос Вика дрожал от ярости.
Впервые за этот вечер я узнал песню, доносившуюся из
танцевальной комнаты. Плакал печальный саксофон, ему вторил плавный
перебор струн. Мужской голос грустно пел о сыновьях молчаливых дней.
Хотелось остаться и дослушать.
— Я не закончила. Ещё чуть-чуть, — сказала Триолет.
— Извини, дорогуша, — отмахнулся Вик — теперь он не улыбался. — В другой раз.
Он схватил меня под локоть, выдернул из её объятий и
потащил к выходу. Я не сопротивлялся. Вик легко мог отделать меня, если
бы захотел — опыт имелся. Когда он в духе, бояться нечего, но сейчас Вик
кипел от злости.
Скорее, к выходу. Пока Вик сражался с дверью, я
оглянулся через плечо, надеясь обнаружить Триолет в дверях кухни, но ее
не было. Наверху стояла Стелла. Она не отрывала глаз от Вика, и я
отчетливо видел ее лицо.
С тех пор прошло тридцать лет. Многое я забыл; ещё
больше — забуду; в конце концов, время сотрёт всё, но если я и готов
допустить существование загробной жизни — псалмы и гимны тут ни при чём —
то лишь потому, что не способен стереть из памяти лицо Стеллы. Вик
сматывался, а Стелла наблюдала за ним с верхней ступеньки лестницы. И в
смертный час не забуду ее взгляда.
Растрепанная, макияж размазан, а глаза…
Тому, кто осмелится разгневать Вселенную, не позавидуешь. Готов спорить, разгневанная Вселенная смотрит на тебя именно так.
И мы бежали, я и Вик, с этой вечеринки, от этих
девушек и сумрачных комнат, словно нас настигала бушующая гроза. Мы
неслись, не разбирая дороги, по лабиринтам путаных улиц, не оглядываясь,
без передышки, пока не выдохлись, и только тогда остановились, хватая
ртом воздух, не в силах двинуться с места. Всё болело. Я привалился к
стене. Вика долго рвало.
Наконец он вытер рот.
— Она не…, - Вик запнулся.
Затряс головой.
— Понимаешь… Есть места, куда не стоит соваться.
Сделаешь лишний шаг — и изменишься навсегда… Изменишься так сильно, что
уже не понять, ты это или кто другой. Как сегодня…
Мне казалось, я понял, о чём он.
— Успел с ней переспать? — спросил я.
Вик с силой вдавил палец мне в висок и покрутил. Я
гадал, кончится дракой или обойдется, но Вик убрал руку и с тихим
всхлипом отвернулся.
Я удивленно взглянул на него и обнаружил, что Вик
плачет: лицо побагровело, слезы катились по щекам, из носа текло. Вик
исступлённо и горько рыдал, словно маленький мальчик.
Потом он развернулся и побрел вниз по улице — плечи
тряслись — и я уже не видел его лица. И даже представить не мог, что
случилось в комнате наверху, и так напугало Вика.
Один за другим зажигались фонари. Вик плёлся впереди,
я тащился в вечерних сумерках вслед за ним, а ноги вышагивали ритм
стихотворения, которого я уже не помнил и никогда бы не смог повторить.
